|
|
 | Каталог статей |  |
глава 3
Если мы с тобой собираемся обрести настоящую дружбу — действенную дружбу, а не дружбу в теории...
Это важно. Давай остановимся на этом и определимся. Многие люди думают, что Бог —их друг, но они не знают, как использовать эту дружбу. Они видят ее как взаимоотношения на расстоянии, а не как тесное общение.
Еще больше людей вообще не воспринимают Меня как друга. И это грустно. Многие считают Меня родителем, а не другом — и к тому же родителем суровым, жестоким, требовательным и сердитым. Отцом, который не потерпит абсолютно никаких оплошностей в определенных вопросах —например, в том, как Мне поклоняться.
В представлении этих людей Я не только требую вашего поклонения, но и хочу, чтобы вы проделывали это особенным способом. Недостаточно прийти ко Мне. Вы должны прийти ко Мне по особому пути. Если же вы придете ко Мне другим путем — любым другим путем, — Я отвергну вашу любовь, проигнорирую ваши мольбы и обреку вас на страдания в аду.
Даже если мое стремление к Тебе было искренним, мои намерения чистыми и мое понимание — лучшее, которого я смог добиться?
Даже тогда. Да, даже тогда. В представлении этих людей Я строгий родитель, который не примет ничего, кроме абсолютно правильного понимания того. Кто Я Есмь.
Если ты понял неправильно, Я тебя накажу. Твои намерения могут быть чисты, насколько это вообще возможно; ты можешь быть так наполнен любовью ко Мне, что она будет выплескиваться наружу. И тем не менее Я брошу тебя в адское пламя, и ты будешь страдать там вечно, если придешь ко Мне с неправильным именем на устах, с неправильными мыслями в голове.
Действительно грустно, что многие люди видят Тебя таким. Друг так не будет себя вести.
Не будет. И поэтому сама идея дружбы с Богом — то есть таких взаимоотношений, какие у тебя складываются с твоим лучшим другом, который примет все, что дано с любовью, простит все, сделанное по ошибке, — идея такой дружбы им кажется непостижимой,
Что касается тех, кто видит Меня своим другом, ты прав; большинство из них держится от Меня на большом расстоянии. Их дружба со Мной не действенна. Скорее, это очень отдаленные взаимоотношения, на которые, как они надеются, они могут рассчитывать в случае необходимости. Но это не ежедневная, ежечасная, ежеминутная дружба, какой она может стать.
И Ты начал говорить, что нужно, чтобы обрести такую дружбу с Тобой.
Изменения в уме и изменения в сердце. Вот что нужно. Изменения в уме и изменения в сердце.
И смелость,
Смелость?
Да. Смелость отвергнуть любое понятие, любую идею, любое учение о Боге, который отверг бы тебя.
Это потребует безграничной храбрости, потому что мир умудрился наполнить твою голову подобными понятиями, идеями и учениями. Тебе придется принять новую мысль, которая противоречит практически всему, что ты слышал обо Мне.
Это будет трудно. Для некоторых — очень трудно. Но это будет необходимо, потому что нельзя обрести дружбу — реальную, близкую, действенную, открытую дружбу — с тем, кого боишься.
Значит, большая часть в обретении дружбы с Богом — это забыть нашу «страшбу» с Богом.
О, Мне это нравится. Этого слова нет в вашем языке, но Мне оно нравится.
Именно таково было ваше отношение ко Мне все эти годы —страшба с Богом,
Я. знаю. Я объяснял это в самом начале. С тех пор как я был маленьким мальчиком, меня учили бояться Бога. И я Его боялся. Даже когда мне удавалось избавиться от страха, меня к нему возвращали.
Наконец, когда мне было девятнадцать, я отверг Бога Гнева из своего детства. Но я не заменил его Богом Любви, я вообще Его отверг. Ты просто перестал быть частью моей жизни. angels-light.org
Это разительно отличалось от моего отношения всего пятью годами раньше. В четырнадцать лет я мог думать только о Боге. Я думал, что лучший способ избежать Божьего гнева — это заставить Бога полюбить меня. Я мечтал стать священником.
Все думали, что я приму сан. Монахини в школе были в этом уверены. «У него призвание»,— говорили они. Моя мама тоже была в этом уверена. Она видела, как я устанавливал алтарь на нашей кухне и надевал свое «облачение», воображая, что свершаю мессу. Другие мальчики делали из полотенец накидку Супермена и прыгали со стульев. Я представлял себе, что полотенце — это риза священника.
Затем, в начале моего последнего года в церковно-приходской школе, отец внезапно положил конец всем моим мечтаниям. Однажды мы с мамой говорили о моих планах на будущее, когда папа случайно зашел на кухню.
— Ты не пойдешь в семинарию, — прервал он нас, — так что не забивай себе голову.
— Не пойду? — воскликнул я.
Я был поражен. Я думал, что все было уже решено.
— Нет, —ровно сказал отец.
— Почему?
Мама сидела молча.
— Потому что ты недостаточно взрослый для такого решения, — заявил отец. — Ты не знаешь, что ты решаешь.
— Нет, я знаю! Я решаю быть священником, — закричал я.
— Я хочу быть священником.
— Э, ты не знаешь, чего ты хочешь, — проворчал папа. — Ты слишком мал.
Наконец мама заговорила:
— О Алекс, пусть у мальчика будут свои мечты. Папа не собирался потакать мне.
— Не поощряй его, — приказал он маме и бросил на меня один из своих взглядов, который говорил: «Дискуссия окончена». — Ты не пойдешь в семинарию. Выкинь из головы.
Я вылетел из кухни, сбежал по ступенькам вниз. Я искал убежища под моим любимым кустом сирени, который рос в дальнем углу заднего двора и который цвел не так уж часто и не так уж долго. Но в тот раз он стоял в цвету. Я помню, как вдыхал невероятную сладость пурпурных цветов. Я зарылся в них носом, как бык Фердинанд. Потом я заплакал.
Не в первый раз отец задул огонек радости в моей жизни.
Было время, когда я думал, что стану пианистом. Я имею в виду — профессиональным, как Либерас, мой детский кумир. Я видел его каждую неделю по телевизору.
Он был родом из Милуоки, и все в городе только и говорили о том, что местный парнишка стал великим человеком. Тогда не было телевизора в каждом доме — по крайней мере не в районе Саут-Сайд, где в Мидуоки жили рабочие, — но отцу каким-то образом удалось купить «Эмерсон» с двенадцатидюймовым экраном и черно-белой трубкой, по форме напоминающей пару скобок. Я сидел перед ним каждую неделю, загипнотизированный улыбкой Либераса, его канделябром и унизанными перстнями пальцами, которые летали над клавишами.
Кто-то однажды сказал, что у меня отменный музыкальный слух. Я не знаю, так это или нет, но я мог сесть за пианино и тут же сыграть простую мелодию так же легко, как спеть ее. Каждый раз, когда мама брала нас к бабушке, я направлялся прямиком к пианино, которое занимало стену в гостиной, и начинал тренькать «У Мери была овечка» или «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». У меня занимало ровно две минуты подобрать правильные ноты для любой новой песни, а потом я играл ее снова и снова, в глубине своего существа взволнованный музыкой, которую я могу извлечь из клавиш.
В этот период своей жизни (и на протяжении многих последующих лет) я боготворил своего старшего брата, Уэйна, который тоже умел играть на пианино без нот.
Сын моей матери от предыдущего брака, Уэйн, не был в большой чести у отца. Мягко говоря, все, что нравилось Уэйну, папа терпеть не мог, все, что Уэйн делал, папа презирал. Поэтому игра на пианино была «для бездельников».
Я не мог понять, почему он все время так говорит. Я любил играть на пианино — хотя бы так, как у бабушки, — и мама, и все вокруг видели, что у меня есть несомненный талант.
Потом однажды мама сделала что-то невероятно дерзкое. Она куда-то сходила или позвонила по рекламе в газете, или что-то еще, и купила старую пианолу. Я запомнил, что она стоила двадцать пять долларов (большая сумма для начала пятидесятых), так как отец был сердит, а мама сказала, что он не имеет на это права, потому что она несколько месяцев экономила на продуктах и скопила нужную сумму. Она сказала, что бюджет семьи от этого совсем не пострадал.
Наверное, пианолу привез продавец, так как однажды я пришел со школы и вот — она была там. Я был вне себя от счастья и сразу же сел за инструмент. Вскоре пианола стала моим лучшим другом. Вероятно, я был единственным десятилетним мальчишкой во всем Саут-Сайде, которого не нужно было насильно заставлять практиковаться на пианино. Меня нельзя было оторвать от инструмента. Я не только подхватывал и исполнял любую услышанную мелодию, я сам сочинял их!
Я находил песни в своей душе и выплескивал их на клавиши, и это наполняло меня восторгом. Самая волнующая часть дня наступала, когда я возвращался со школы или с игровой площадки и усаживался за пианолу.
Отец совершенно не разделял моего энтузиазма. «Прекрати барабанить на этом чертовом пианино», — таким, насколько я помню, было его отношение. Но я влюблялся в музыку и свою способность сочинять ее. Мои фантазия о том, что однажды я стану великим пианистом, все росли.
Затем одним летним утром я проснулся от ужасного треска. Натянув одежду, я скатился вниз, чтобы посмотреть, что же происходит.
Папа разбирал пианино на части.
Не просто разбирал, но рвал его на части. Он бил по стенкам изнутри молотком, а потом при помощи ломика разделял их, дерево поддавалось и раскалывалось с ужасным скрипом.
Я стоял, ошеломленный, потрясенный до глубины души. По щекам текли слезы. Мой брат увидел, как я содрогаюсь от беззвучных всхлипываний, и не смог удержаться, чтобы не поддразнить меня:
— Нил — плакса!
Папа оторвался от своей работы.
— Не будь размазней, — сказал он. — Оно занимало слишком много места. Пора от него избавиться.
Я развернулся, убежал в свою комнату, хлопнул дверью (очень опасный поступок для ребенка в моем доме) и бросился на кровать. Я помню, как я выл — да, буквально выл: «Нет, не-е-ет...», как будто мои жалобные мольбы могли спасти моего лучшего друга. Но удары и треск не стихали, и я зарылся головой в подушку, содрогаясь от горечи утраты.
Я чувствую боль, которую пережил тогда, до нынешнего дня.
До этого самого момента.
Когда я отказался выходить из комнаты до конца дня, отец проигнорировал меня. Но когда я не поднялся с кровати еще три дня, отец начал раздражаться. Я слышал, как он ругался с мамой, которая хотела принести мне еду. Если я хотел есть, я мог спуститься к столу, как все. И, если я собираюсь спуститься, я не должен дуться. Б нашем доме не позволялось дуться или сердиться —по крайней мере из-за решений, принятых отцом. Он считал такие проявления эмоции открытым неповиновением и не потерпел бы их. В нашем доме мы должны были не просто принимать владычество нашего отца, но принимать его с улыбкой.
Будешь продолжать реветь, и я поднимусь, и тогда тебе будет о чем поплакать, — кричал он с нижнего этажа, и он не шутил.
Когда даже после запрета приносить мне еду я не вышел из комнаты, отец, наверное, все-таки понял, что перегнул палку. Я должен сказать, что он не был бессердечным человеком, он просто очень привык поступать как бессердечный человек. Он привык, что ему не задавали вопросов и что он объявлял и выполнял свои решения без особых любезностей. Он вырос в эпоху, когда быть отцом означало быть «боссом», и он не терпел никакого непослушания.
Поэтому ему было нелегко подойти к моей комнате и постучать в дверь —то есть фактически спросить разрешения войти. Я могу только предположить, что моя мама очень сильно над ним поработала.
— Это папа, — объявил он, как будто я не знал и как будто он не знал, что я знал. — Я хочу поговорить с тобой.
Эти слова были так близки к извинению, как только он мог позволить себе в отношениях со мной.
— Хорошо, — выдавил я, и он вошел.
Мы долго говорили, он, сидя на краю кровати, я, опершись на спинку, и это был один из лучших разговоров, которые когда-либо были у нас с отцом. Отец сказал, что, хотя он знал, что мне нравится играть на пианино, он не подозревал, что это так много для меня значит. Он сказал, что всего лишь хотел освободить место в общей комнате, чтобы поставить вдоль стены кушетку, потому что мы покупали кое-какую новую мебель для гостиной. Потом он сказал слова, которые я до сих пор не забыл.
— Мы купим тебе новое пианино, но оно будет достаточно маленьким, чтобы мы смогли поставить его здесь, у тебя в спальне.
Я был так взволнован, что едва мог дышать. Он сказал, что сразу же начнет откладывать деньги и что вскоре у меня будет пианино.
Я крепко обнял папу. Он меня понял. Все будет хорошо. К обеду я спустился в столовую.
Проходили недели, но ничего не происходило. Я думал: «Он просто ждет моего дня рождения».
Наступило десятое сентября, но пианино не было. Я ничего не сказал. Я подумал: «Он ждет Рождества».
Пришел декабрь, и я просто задержал дыхание. Ожидание было просто невыносимым. Когда пианино не появилось, мое разочарование было огромнейшим.
Прошли еще недели, еще месяцы. Не помню, когда я точно понял, что отец не собирается выполнять свое обещание. Но только после тридцати я понял, что он, наверное, никогда и не собирался его выполнять.
В тот день я дал моей старшей дочке обещание, которое не думал сдержать. Я просто хотел, чтобы она перестала плакать. Я просто пытался утешить ее в каком-то детском несчастье, о котором сейчас не помню. Я даже не помню, что я пообещал. Я просто сказал что-то, чтобы успокоить ее. Это помогло. Она обвила мне ручонками шею и закричала: «Ты самый лучший папочка на всем белом свете!»
И грехи отцов да падут на головы их детей...
Твой рассказ занял много времени...
Прости. Я...
Нет, нет — это не жалоба, это наблюдение. Я просто хотел подчеркнуть, что этот эпизод, очевидно, очень важен для тебя.
Да. Был и есть.
И чему он тебя научил?
Никогда не давать обещания, которые я не могу выполнить. Особенно своим детям.
Это все?
Никогда не использовать свое знание о том, чего хочет другой человек, для того, чтобы получить то, чего хочу я.
Но люди «обмениваются» друг с другом все время. Такова основа вашей современной экономики и большинства отношений в вашем обществе.
Да, но есть такое понятие, как «честный обмен», и есть манипулирование.
В чем разница?
Честный обмен — это взаимовыгодная сделка. У тебя есть то, что нужно мне, у меня есть то, что нужно тебе, мы приходим к соглашению, что у них более или менее одинаковая ценность, и обмениваемся ими. Это чистая сделка.
Существует также эксплуатация. Это когда у тебя есть то, что мне нужно, и у меня есть то, что нужно тебе, но ценность этих вещей не одинакова. Но мы все равно совершаем сделку, потому что один из нас отчаянно нуждается в том, что есть у другого, и он готов заплатить любую цену. Именно так поступают некоторые многонациональные корпорации, предлагая по семьдесят пять центов за час работы в Малайзии, Индонезии и Тайване. Они называют это экономической возможностью, но это эксплуатация, простая и неприкрытая.
И наконец, существует манипуляция. Это когда у меня нет ни малейших намерений дать тебе то, что я предлагаю. Иногда это происходит неосознанно. Это плохо. Но в худшем случае человек полностью осознает, что он не собирается выполнять обещанное. Это уловка — техника, с помощью которой другого человека можно заставить замолчать или тут же, сразу же успокоить. Это ложь, и самая худшая, потому что она затягивает рану, которая позже откроется заново и станет еще глубже.
Очень хорошо. Ты растешь в осознании того, что значит обладать честностью. Честность важна в любой системе. Если честность системы фальшива, сама система рухнет. Какой бы изощренной ни была конструкция, она не может ничего поддержать, если ее честность скомпрометирована. Учитывая цель, к которой ты стремишься в своей жизни, —хорошо, что ты понимаешь.
И все же чему еще ты научился?
Ну, я не знаю. Ты намекаешь на что-то конкретное?
Я надеялся, что ты научился кое-чему о жертвах. Я надеялся, что ты запомнил истину, что нет ни жертв, и злодеев.
Ах, это.
Да, это. Почему ты не расскажешь Мне? Теперь ты учитель, ты вестник.
Нет ни жертв, ни злодеев. Нет «хороших парней» и «плохих парней». Бог создал только Совершенство. Каждая душа совершенна, чиста и прекрасна. В состоянии забвения, в котором они обитают здесь, на Земле, совершенные творенья Божии могут совершать несовершенные поступки — или поступки, которые мы называем несовершенными, — но все, что происходит в жизни, имеет свою причину. В Божьем мире не бывает ошибок, и ничего не происходит случайно. И никто не приходит к Тебе без дара в руках.
Отлично. Это очень хорошо.
Но многим людям это сложно воспринять. Я знаю. Ты предельно ясно изложил это в трилогии «Беседы с Богом», но некоторым людям все же очень трудно согласиться с тем, что все в мире совершенно.
Все проясняется в свое время. Стремящиеся к более глубокому пониманию этой истины найдут его.
В этом поможет книга «Маленькая душа и Солнце», как и повторное прочтение нашей трилогии.
Да, и, судя по твоей почте, многим это будет весьма кстати.
Минуточку! Ты видел мою почту?
Прошу тебя...
Ох...
Полагаешь, в твоей жизни бывают события, о которых Я не знаю?
Наверное, нет. Мне просто не нравится думать об этом.
Почему?
Думаю, потому, что я не очень горжусь кое-какими случаями из своей жизни.
И?
И мысль о том, что Ты обо всем знаешь, немного дискомфортна.
Помоги Мне понять почему. На протяжении многих лет ты рассказывал о таких событиях своим лучшим друзьям. Ты подолгу беседовал о них во тьме ночи со своими возлюбленными.
Это другое.
В чем отличие?
Возлюбленная или друг — это не Бог. Когда возлюбленная или друг знают о таких вещах, это совсем не то же самое, когда Бог о них знает.
Почему?
Потому что возлюбленная или друг не осудит и не накажет.
То, что Я скажу, возможно, тебе не понравится. За прошедшие годы твои возлюбленные и друзья осуждали и наказывали тебя гораздо чаще, чем это делал Я. В действительности, Я никогда этого не делал.
Ну, пока нет. Но в Судный День...
Ну вот, опять.
Хорошо, хорошо, но повтори мне снова. Мне нужно чаще слышать об этом.
Нет никакого Судного Дня.
И никакого проклятия или наказания.
Никакого, кроме того, которое вы сами на себя налагаете.
И все же мысль о том, что Ты знаешь все, что я когда-либо говорил или делал...
...ты забыл «все, о чем когда-либо думал».
Да, все, о чем я когда-либо думал, говорил или делал... меня беспокоит.
Мне бы не хотелось этого. Я знаю.
Об этом и будет наша книга —как обрести дружбу с Богом.
Я знаю. И я правда думаю, что теперь мы с Тобой друзья. Я уже долго так ощущаю. Вот только...
Что? Что только?
Время от времени я снова возвращаюсь к старым мыслям, и иногда мне тяжело думать о Тебе по-новому. Я все еще думаю о Тебе как о Боге.
Да, но ведь Я и есть Бог.
Я знаю. В этом все дело. Иногда я не могу думать о Тебе как о Боге и о друге одновременно. Я не могу употребить эти два слова в одном предложении.
Очень грустно, потому что они должны стоять рядом.
Я знаю, знаю. Ты мне все время об этом говоришь.
Что нужно для того, чтобы ты обрел настоящую, а не искусственную дружбу со Мной?
Не знаю. Я не уверен.
Знаю, что не знаешь, но если бы ты думал, что знаешь, каков бы был твой ответ?
Наверное, мне нужно доверять Тебе.
Хорошее начало.
И, наверное, мне нужно было бы любить Тебя.
Замечательно. Продолжай.
Продолжать?
Продолжай.
Я не знаю, что еще сказать.
Что еще ты делаешь для своих друзей, кроме того, что веришь им и любишь их?
Я стараюсь проводить с ними больше времени.
Хорошо. Что еще?
Стараюсь что-то сделать для них.
Чтобы заслужить их дружбу?
Нет, ведь я их друг.
Замечательно. Что еще?
Гм... Я не уверен.
Ты позволяешь им что-то сделать для себя?
Я стараюсь как можно меньше просить своих друзей об услугах.
Почему?
Потому что хочу, чтобы они оставались моими друзьями.
Ты полагаешь, что дружить означает ни о чем не просить друга?
Думаю, да. По крайней мере, меня этому учили. Самый быстрый способ потерять друга — навязываться ему.
Нет, это самый быстрый способ выяснить, кто твои друзья.
Возможно...
Не «возможно». Точно. Друг — это тот, кому невозможно навязаться. Любой другой — просто знакомый.
Вот как! Ты создаешь жесткие правила.
Это не Мои правила. Это твои собственные определения. Ты просто их забыл. И, таким образом, ошибочно понимаешь дружбу. Настоящую дружбу используют.
Дружба не похожа на дорогой фарфоровый сервиз, который ты боишься взять в руки, чтобы не разбить. Настоящая дружба — это как хорошая компьютерная программа. Ее невозможно сломать, сколько бы ты ею ни пользовался.
Мне трудно сейчас.
Я знаю, и в этом проблема. Вот почему у тебя не было настоящей, практичной дружбы со Мной.
Как же мне решить проблему?
Ты должен увидеть все взаимоотношения между людьми в истинном свете. Ты должен понять, как на самом деле обстоят дела и почему люди делают то, что они делают. Ты должен добиться ясности относительно некоторых базовых принципов Жизни.
Об этом наша книга. Я помогу тебе.
Но мы совершенно отошли от темы. Ты говорил о том, что нет ни жертв, ни злодеев.
Мы ни от чего не отошли. Это все та же тема.
Не понимаю.
Погоди минуту и поймешь.
Хорошо. Так как же мне подружиться с Богом?
Поступай так, как ты бы поступал с другом.
Доверять Тебе.
Доверять Мне.
Любить Тебя.
Любить Меня.
Проводить больше времени с тобой.
Да, приглашать Меня к себе. Возможно, очень надолго.
Делать что-то для Тебя... хотя у меня нет ни малейшего представления, что я могу сделать для Тебя
Многое, поверь Мне.
Хорошо. И последнее: позволять Тебе делать что-то для меня.
Не просто «позволять». Просить Меня. Требовать у Меня. Приказывать Мне.
Приказывать Тебе?
Приказывать.
Здесь мне тоже трудно. Я даже представить себе этого не могу.
В этом вся проблема, друг Мой. В этом вся проблема.
|
| Категория: Мои статьи | Добавил: solar (10.02.2012)
|
| Просмотров: 395 | Комментарии: 1
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|
|
